MARJANE SATRAPI― создательница комиксов, авторша «Персеполис» - персонального дневника, являющегося заодно и историей Ирана: свержения режима шаха, войны с Ираком, исламской революции и её результатов, ну и наконец, эмиграции самой Сатрапи. С 1994-го года она живёт в Париже, ей 38 лет.
Жирным шрифтом вопросы Anny, следом, разумеется, реплики Marjane.
Каждому событию в личной жизни своих героев ты рисуешь политический фон. Ты любишь говорить о политике?
Это не я интересуюсь политикой, а политика интересуется мной. Но говорить я люблю. Только прошу уберечь меня от вопросов, что будет с атомной бомбой. И каким способом остановить терроризм. Если бы я это знала, я бы стала президентом мира.
Это политика пишет нам биографии?
Политические перемены, имевшие место в Иране, сделали так, что полностью изменилась повседневная жизнь обычных людей. У меня тоже была бы другая жизнь, если бы не они. Я не социолог и не историк. Я родилась в определенном месте, в определенное время, и всё. Пишу о том, что я видела и пережила, взяв на себя ответственность за полную субъективность в моих комиксах. Я стараюсь не создавать произведение, которое бы отчетливо напоминало листовку. Листовку человек читает и выкидывает. Литература должна возвышать. Тем не менее, я говорю о политике, но вплетенной в историю. От политики трудно улизнуть, потому что вся наша жизнь ею обусловлена.
В «Персеполис» ты пишешь, что указ носить хиджабы [женские головные платки, имеющие религиозное значение у мусульман – здесь и далее прим. пер.] в Иране введен искусственно, вопреки обычаям людей. А не так же искусственно это ношение запрещено во Франции?
Во Франции, таким образом, очень хотели расправиться с экстремистами. Но так как добраться до них было невозможно, выбрана более легкая цель, т.е. женщины, из которых сделали олицетворение ислама. В результате они стали жертвами атаки на радикалов. Конечно, я не соглашалась с решением французских властей. Именно за счет этого решения выиграли экстремисты, и с двух сторон: французские правые и террористы. Так получилось, потому что, к сожалению, никто из руководителей не задал себе основной вопрос: почему матери не носят платки, а их дочери решили их носить. За этим стоит фиаско политики французского правительства в отношении иммигрантов.
Часть западных феминисток поддержала этот запрет.
Если у арабских девушек есть хоть какая-то возможность эмансипации, то через доступ к образованию. Если им закрывается эта дорога ― как раз решением запрета ношения хиджаба в школе ― у их матерей будут очень ограниченные возможности воспитания своих дочерей в духе свободы. Превратность этой ситуации в том, что платок стал символом революции.
А что с принципом светскости?
Светскость основана на толерантности. Я не верующая. Помню, как фатально я себя чувствовала, когда в Иране мне сказали носить хиджаб. Я могу себе представить обратную ситуацию: кого-то, кто хочет его носить и кому это запрещается. Я думаю, что в обеих культурах, западной и исламской, существует проблема с взглядом на женщину. Культура Запада делат всё, чтобы её обнажить, показать, раздеть. Делает из этого свою ценность. Культура ислама хочет прикрыть, заслонить, спрятать женщину. В обоих случаях забывается, что женщина - это человеческое существо, и ничего другого.
[Принцип светскости - это один из основополагающих политических принципов, которые гарантирован конституциями США, а также многих других европейских (и не только) стран. Он подразумевает собой разделение государств
енности и религии - в разных формах это проявляется по-разному: в США религии уравнены в правах, и могут влиять на политику; во Франции же религия полностью исключена из политической (государственной) сферы, церковь не может влиять на государственные решения, а в школах запрещено носить одежду или аксессуары, которые демонстративно заявляют о религиозной принадлежности учащихся. Конечно, всё это в контексте имеющихся политических понятий, и можно сказать, что государству и церкви мало единой власти и сферы влияния, а какое-никакое сотрудничество, например, для профилактики экстремизма может иметь место и в самом светском государстве. Конкретно французская модель светскости является жесткой по отношению к религиозности, но в первую очередь, Франция, как и многие другие страны, озабочена подавлением протестных настроений, недовольства среди студентов, иммигрантов, заинтересована в поддержании страха перед террористами и радикальными объединениями, боится любых сплоченных группировок, не считающих провозглашенные т.н. демократией ценности правильными. Во всех этих целях - принцип светскости удачно подходит - и для просвещения в вопросах религии и знакомства с культурным наследием страны - разрешая-таки религиозное образование, пытаясь навязать какие-то духовные устои, и для того, чтобы лишить свободы выражения своих взглядов и обозначения своей системы ценностей - запрещая носить те же хиджабы (платки) в общественных местах, как минимум в школе.
Используя иммигрантов в качестве рабочей силы ещё в начале XX в., продолжая свои колониальные традиции, Франция не учла, что после кризиса 70-х гг. количество этнических диаспор ещё более возрастёт, за счёт программ воссоединения семьи, на которые властям пришлось пойти в своё время. А также, они надеются на национальную идею, объединяющую всех своих граждан, но совсем забывают о ксенофобских настроениях, и бедности в гетто, где зачастую сосредоточены жизни иммигрантов, - которые уж точно не могут позволить им интегрироваться в общество и заставляют выбирать возвращение к исламу - как одну из возможных форм протеста.]
От женщин, надевших чадру, я слышала, что она даёт определенный уровень свободы: от агрессивных взглядов, вульгарных комментариев и т.д. Чадра прячет, а вместе с тем, парадоксально, позволяет большее?
Если чадра является обязанностью - она не может давать свободы, может только её отбирать. Если бы этой обязанности не было, её бы носило мало женщин, так же, как мало иранок носило её перед революцией. Прошу также помнить, что есть разница между чадрой и хиджабом. Первое закрывает всё тело.
Психоз страха вокруг арабского мира чувствуется и в Париже?
Людям, живущим во Франции от начала поколений, если вдруг у них “подвернется нога” и станут, например ворами, сразу вспоминается их арабскость. Из мусульманина делается персонаж, создаваемый в 20-30-х гг. из еврея: представляя его как всеобщий курьёз. Еврей - хитрый, с крючковатым носом, а у араба есть борода и он - яростный безумец. Создаётся образ мира, разделенного на два вражеских лагеря: ислам и христианство, запад и восток. В то время линии границ проходят иначе. Фанатичность - международное явление, и будет ли она иметь мусульманское, еврейское, или христианское лицо - она везде одна и та же. Ведь нет же никакого сходства между мной и правительством моей страны. Так же как нет сходства между Джорджем Бушем и американским либералом. А вот между иранским аятоллой и Джорджем Бушем - есть, и огромное. Оба - лучшие друзья Бога. Один читает библию, другой - коран. И один, и второй хочет искоренить сатану.
А есть сходство между тобой и французским правительством?
Я хорошо себя чувствую во Франции, я тепло здесь принята. Но демократия - это что-то очень ненадежное. В последнее время, слыша очевидно расистские высказывания политиков, я говорю себе: смотри, будь бдительна. Это момент эскалации ненависти. Её пласт огромен, потому всегда существует риск, что мы утратим меру в её выражении и перейдём границу, за которой уже нет демократии.
Случалось ли тебе ходить в Париже на демонстрации?
Один раз я ходила протестовать против крайних правых во Франции. Если пройдёт указ, запрещающий курение, то я снова выйду на улицу.
Твои родители были марксистами. Многие твои близкие за социалистические взгляды поплатились ж�
�знью.
На самом деле я не знаю настоящие политические взгляды моих родителей. То, что я помню больше всего - это свобода, в которой я была воспитана. С малых лет мне внушили убежденность в том, что я человек в первую очередь. Лишь позднее ко мне пришло осознание того, что я являюсь также женщиной. Некоторых мачо это шокировало. Я не терплю мачизм, но нужно отметить, что мачо - это не только мужчины. Очень часто такую позицию принимают женщины. Если мальчик становится мачо, это значит, что его этому кто-то научил. А первое обучение мы проходим у матери.
Ты начала интересоваться комиксами, когда только приехала во Францию?
В Иране существует огромные иллюстраторские, пикториальные, плакатные традиции. Но комикс не входит в рамки этой культуры.
Героем “Цыпленка со сливками” является творческий человек. Он явно не мачо. Скорее он впечатлителен, решает умереть, потому что в семейной ссоре жена сломала его любимый инструмент - тар. Ни один мужчина в твоих комиксах не является стереотипным “твердачем”.
Может как раз в моей семье, мужчины не получают такое воспитание, которое позволяет им стать мачо. Но быть мачо - не столько свойство характера. Это скорее проблема законодательства. У мужчины в Иране в два раз больше прав, чем у женщины. Если половине общества дается право решать судьбу второй половины общества, то кто-то рано или поздно начнёт этим злоупотреблять. Потенциал использования власти коренится в каждом из нас. Курв и хуёв - множество. Я сама не подозревала о брутальности, до момента, в котором увидела, как американские солдаты относятся к арабским пленникам в Ираке. Тогда я сказала себе, что вне зависимости от того, кто получает пистолет в лапы - начнёт пользоваться этим пистолетом чаще, чем должен. Может быть, нужно вернуться в XVI век, и в его прекрасную, гуманистическую концепцию. Начать с этого, и лишь потом говорить о людях.
У тебя много тепла, но и иронии к герою «Цыпленка со сливками». Тебя раздражают такие артистичные типы, которые самолюбиво умирают от отчаяния, оставляя целую семью?
Это кто-то, кто меня очень привлекает, но одновременно я знаю, что он чертовский нарцисс. Этим комиксом мне хотелось что-то сказать об артистах. И о смерти. Хотелось описать какую-нибудь историю любви. Хотелось говорить об иранской поэзии. Когда пришел момент выбора моего героя, я почувствовала полную свободу. Я сказала себе: это будет мужчина. Благодаря этому, никто не может решить, что я нарисовала свой собственный портрет. Именно поэтому – это та книжка, которая больше всего меня персонализирует.
